Не все учились понемногу

Каждый из нас, учившийся в школе, уверен, что прекрасно представляет себе основные черты дворянского воспитания и образования в начале 19 века. Спроси - тут же придут в голову пушкинские строки: «Мы все учились понемногу…». Образование Евгения Онегина, я напомню, заключалось в знании французского языка, умении танцевать мазурку и непринужденно кланяться. Нарисованная гением поэта сатирическая картина соответствовала действительности? Безусловно, да. Вместе с тем, это не исключает широкого разнообразия конкретных проявлений – выражающихся как в бесконечных нюансах типичного, так и в разнообразных частях. В данной статье на примере братьев Фёдора Яковлевича и Александра Яковлевича Мирковичей предпринята попытка рассмотреть, как в их случае строились образование и воспитание в дворянских семьях; и самое главное, как оно оценивалось ими самими, какую социальную роль играло в их глазах (забегая вперёд – основополагающую), насколько оказалось основательным для успешной практической деятельности.

Помогут нам в этом мемуары и дневниковые записи старшего из братьев, Фёдора, изданные его сыновьями в 1889 г. в составе жизнеописания своего отца [9]. Часть дневников, касающаяся событий 1812 г., была опубликована годом ранее в журнале «Русский архив» [1].

Записки Ф.Я. Мирковича упоминались Ю.М. Лотманом в работе над известным комментарием к «Евгению Онегину» [3, c. 43] в качестве примера привлечения иностранных учителей в русской дворянской среде. В относительно современной работе «Пажеский Его императорского величества корпус» [10] дана единственная цитата из воспоминаний Ф.Я. Мирковича, где он ошибочно назван «Ф.Я. Милорадович» [10, с. 50]. Ни один из братьев Мирковичей не был включен авторами-составителями в список знаменитых выпускников Пажеского корпуса, записки Фёдора Яковлевича не вошли в подборку воспоминаний его выпускников, собранных в этом томе. Таким образом можно констатировать, что ценные мемуарные свидетельства до сих пор не привлекли внимания исследователей и, по существу, не использовались в качестве источника.

I

Российская империя рубежа 18-19 вв. была сословным государством. Чтобы адекватно понять историческое свидетельство, надо уяснить социальное положение лица, от которого оно исходит. Дед и отец братьев Мирковичей перебрались в Российскую империю из Сербии в середине 18 столетия. Они не принадлежали к кругу знати, но семья имела прочное материальное положение; отец 10 лет, до своей отставки в 1800 г., был директором сначала Толокинской, потом Брестской таможен на границе межу Россией и Польшей. Средств хватило, чтобы купить имение в Лужском уезде в 140 душ, и дом в столице. Фёдор очень чутко определяет свой статус: в начале взрослой жизни, выбирая, где служить,  между кавалергардским и конногвардейским полками, он рассуждает: «Общество офицеров в первом состояло из чванливой знати и богачей, к которым я не имел никакого сочувствия, во втором же состояние офицеров более соответствовало моему». [9, c.19]. Иными словами, семья Мирковичей занимала в правящем дворянском сословии положение определённо выше среднего, хотя и не относилась к верхам общества.

Когда старшему сыну Фёдору исполнилось 7 лет, а младшему Александру 4, родители по нормам того времени решили, что их детям необходим гувернер-иностранец, желательно, конечно, француз. Если строить аналогии с Онегиным, то это еще не «Monsieur l’Abbé, француз убогой», который «Учил его всему шутя», а безымянная «сперва Madame за ним ходила». Семья Мирковичей жила тогда в Бресте, на новой границе, линия которой передвинулась после третьего раздела Речи Посполитой. В городе после недавних событий размещалось много войск; среди военных, бывавших в доме таможенного директора, находим и Петра Ивановича Багратиона. Ещё не «тот самый», пока он просто подполковник Софийского карабинерного полка кн. Багратион. «Узнав, что матушка приискивает нам в дядьки иностранца, князь рекомендовал ей эмигранта Бальзо, которого он нашел в Варшаве скитающимся без места и пригласил к себе для разговорной практики на французском языке» [9, с. 9].

Француз-учитель – знаковая фигура тех лет. Массовое, типичное явление - в нашей культуре оно довольно прочно оценивается отрицательно. И литература, и воспоминания современников (причём не только в России, но и за рубежом) изобилуют анекдотическим примерами, насколько неподходящие ни по своему уму, ни по своему образованию, ни по своим нравственным качествам люди становились наставниками малолетних русских барчуков. Пушкин в черновике не написанного романа «Русский Пелам» дает такой образчик горе-воспитателей: «Первый мой гувернер оказался пьяницей; второй, человек не глупый и не без сведений, имел такой бешеный нрав, что однажды чуть не убил меня поленом за то, что я пролил чернила на его жилет; третий, проживший у нас в доме целый год, был сумасшедший» [7, Т.8(1), с. 416]. Насколько такие яркие литературные образы отражают картину статистически – большой вопрос. Фёдор Миркович их с братом французского «дядьку» характеризует вполне комплементарно, хотя осознаёт все присущие тому недостатки: «Людовик Бальзо был человеком небольшого образования, но имел много природного ума. Он знал только свой родной язык, на котором говорил чистым парижским наречием, но при произношении делал неправильные связи слов. Зато он фехтовал, танцовал, плавал и ездил верхом, как говорится, молодцом. Он был честнейший и благороднейший человек во всём значении этих слов; добр до того, что отдавал соотечественникам своим, эмигрантам, не только всё, что у него было в кошельке, но и до последней рубашки». [9, с. 9].

В плане знаний он мало мог дать мальчишкам. Но его жизнь служит опровержением народной мудрости, утверждающей, что «хороший парень – это не профессия». В России рубежа 18 – 19 веков вполне себе профессия и даже призвание. Судите сами: после того как подопечные подросли, Бальзо остался с Мирковичами до самой своей смерти, последовавшей 54 (пятьдесят четыре!) года спустя. В записках Фёдор называет его не иначе как «дражайшим другом», признаёт членом семьи и не жалеет похвал: «Жизни он был самой воздержанной и характера весёлого, до глубокой старости. Он всегда был со мною; жил в казармах конной гвардии, когда я с братом там квартировал; приезжал с моим семейством в Молдавию и Литву во время моего служения в этих краях… Он смотрел попечительно и старательно за мною и братом, учил нас французскому языку, который тогда я знал твёрже родного».

 Роль французского языка была чрезвычайно высока. В социальном плане он работал словно автоматическая система распознавания «свой-чужой». Л.Н. Толстой показывает это устами героя повести «Юность»: «Моё comme il faut состояло, первое и главное, в отличном французском языке и особенно в выговоре. Человек, дурно выговаривавший по-французски, тотчас же возбуждал во мне чувство ненависти. «Для чего же ты хочешь говорить, как мы, когда не умеешь?» — с ядовитой насмешкой спрашивал я его мысленно» [8, т.2, с. 173]. Вспомним, что и Онегин «по-французски совершенно мог изъясняться и писал». Надо не просто изъясняться и писать, чтобы тебя поняли. Членом определенного слоя русского общества можно стать, если делать это именно «совершенно».

Свободное владение французским было для дворянина начала 19 века не просто данью моды или, говоря сталинским клише, «низкопоклонством перед Западом»; нет, это был социальный маркер, сразу показывающий место человека в общественной иерархии. Поэтому учитель француз – столь необходимая фигура в дворянской семье того времени. В результате такой востребованности и попадали на эти роли люди неподходящие.

Людовик Бальзо со временем вступил в русское подданство, причём, не имея документов, подтверждающих французское дворянство, записался в санкт-петербургские мещане. В семье старшего Мирковича он играл роль всеобщего любимого дядюшки при следующих двух поколениях.

Как и во все времена, в описываемую эпоху качество образования детей напрямую зависело от отношения родителей. У Мирковичей инициативой по воспитанию сыновей всецело владела мать. Семья отставного статского советника в 1800 г. поселилась, было, в деревне. Но «…пришла зима. Матушка увидела, что в окрестностях нашего имения не представлялось никаких средств для нашего обучения. Всегда исполненная материнского попечения о нас, она убедила батюшку переселиться в Петербург для приготовления поступления нас в Пажеский корпус» [9, с. 11]. Дело в том, что при отставке директор брестской таможни Яков Миркович получил важный бонус: оба его сына могли поступить в привилегированное учебное заведение – Пажеский корпус. Его выпускники начинали служить в одном из трёх чинов – прапорщика, подпоручика и поручика, которые присуждались в зависимости от успехов в обучении.

Яков Миркович с семьёй в начале 1801 г. оказался в Санкт-Петербурге. Дети перед зачислением в корпус должны были представиться императору Павлу Петровичу. Аудиенцию назначили на 13 марта. Однако за два дня до этого весь Петербург пришел в необычайное волнение.  С утра 11 марта 1801 г. по городу стали распространяться слухи о том, что наш мемуарист стыдливо именует «внезапной кончиной императора Павла».

«С утра об этом говорили, но шёпотом, на ухо. К вечеру же… шум и скачка распространились по всем улицам столицы. Все спешили друг к другу с поздравлениями, обнимались и целовались, как в Христов день, и распивали шампанское» [9, с.13].

Как известно из учебника истории, «апоплексический удар» владыки Российской империи был вызван воздействием шарфика и табакерки. Причём в заговор самым скандальным образом оказался замешан наследник престола. В такой обстановке не очень благоразумно настаивать на новой аудиенции. Новоиспечённому императору Aлександру I, было, легкой догадаться, слегка не до того.

Убийство царя и спустя шестьдесят лет, когда Фёдор Яковлевич писал свои мемуары, было абсолютным табу, и он на голубом глазу сообщает: мол, матушка решила, что «они ещё слишком молоды и слабо подготовлены для поступления в Корпус». Мирковичи весной 1801 г. поселяются в столице; для мальчиков - старшему идёт двенадцатый год, а младшему десятый - начинается период домашнего обучения.

Особо заметную роль в этот период сыграл франкоязычный швейцарец Будри. К Мирковичам, обзаведшимся собственным домом на Разъезжей улице, Будри обратился по поводу наёма квартиры в 1803 г. «Из разговора с ним матушка узнала, что он учитель французского языка и преподает этот предмет в лучших домах» [9, с. 14]. Будри становится главным наставником малолетних Мирковичей. И снова мать Феденьки и Сашеньки делает удачнейший выбор.

Давид де Будри при рождении звался Давид Мара. Мы привыкли произносить эту  фамилию в более поздней форме - «Марат» [2, с. 315]. Это не совпадение: Де Будри родной брат оного из вождей французских якобинцев, «друга народа» Жана-Поля Марата. Давид Марат приехал в Россию еще в 1784 г. «дабы принять должность воспитателя детей камергера Василия Петровича Салтыкова» [2, с. 318]. Наставничество в этой семье он совмещал с преподаванием другим детям, в частности между его учениками был Николай Гончаров, отец Натальи Николаевны Пушкиной [2, с. 320]. Потом он будет преподавать в Царскосельском лицее и самому Александру Сергеевичу, напишет первый учебник французской грамматики для русской школы. По воспоминаниям другого известного лицейского профессора пушкинской эпохи - Александра Куницина - Давид очень уважительно отзывался о своём брате, хотя обычно скрывал факт родства и даже сменил для этого фамилию. Так что учитель Феди и Саши Мирковичей, ломая стереотип, вовсе не был «французом убогим». Фёдор Яковлевич именует его «первым умственным образователем». Занимаясь с братьями Мирковичами, Будри отрабатывал аренду квартиры [2, с.321], и это было сверхвыгодным вложением в их образование со стороны матери. «В продолжение 1803, 1804 г. и до марта 1805 он с нами занимался усердно, с примерным старанием. Он положил во мне твёрдое основание знанию французского языка, ознакомил с современною и с прошлою литературою и развивал наши умственные понятия. Помимо языка и литературы «он преподавал нам историю и географию и любовался нашими успехами» [9, с.14] Кстати, вспоминая о школьном детстве, Федор Яковлевич злоупотребляет канцеляритом. «Занимался усердно, с примерным старанием» - бюрократическая этикетная формула. Такая же, как цитированная выше при характеристике Бальзо «попечительно и старательно». Дальше будет ещё и «учились отлично-прилежно». Вспомните ироничную характеристику отца Онегина: «Служив отлично-благородно, долгами жил его отец».

Вообще французская революция существенно повысила уровень преподавателей в русских семьях. Юрий Лотман замечает по этому поводу: «Если до французской революции 1789 г. претендентами на учительские места в России были, главным образом, мелкие жулики и авантюристы, актёры, парикмахеры, беглые солдаты и просто люди неопределённых занятий, то после революции за границами Франции оказались тысячи аристократов-эмигрантов и в России возник новый тип учителя француза» [3, с. 44]. Иллюстрацией этого тезиса в какой-то степени является даже Бальзо, и, в полной мере, де Будри.

У детей Мирковичей были и другие учителя. Их приглашали, как тогда говорили «по билетам». Классики и здесь строги: «Берём же побродяг, и в дом, и по билетам, Чтоб наших дочерей всему учить» (Грибоедов, «Горе от ума»). После каждого занятия приходящим учителям выдавались так называемые «билеты», по которым они позднее получали вознаграждение. Среди преподавателей, приходивших к ним с Александром в ту пору, Фёдор Яковлевич не называет ни одного, к которому можно отнести характеристику «побродяги». «По немецкому языку, которому нас учил Кальгард, мы отставали в успехах по нерасположению нашему к этому наречию. По-русски нас учил Зубарев, дед нынешнего председателя Санкт-Петербургской палаты гражданского суда, математике Попов, фехтованию и танцованию Бальзо» [9, с.14]. Судя по дальнейшим успехам, домашнее образование Мирковичей можно с уверенностью охарактеризовать, как очень достойное.

Оно продолжалось до марта 1805 г., когда родители всё же воспользовались правом на поступление сыновей в Пажеский корпус. Александр Яковлевич был зачислен в четвёртый класс, а Фёдор Яковлевич в третий.

II

 В первые годы правления императора Александра Павловича Корпус успел пройти через этап реформирования, который назывался «переучреждением». При Екатерине и Павле это был придворный пансион, теперь же - военное учебное заведение со строгой дисциплиной, «чтобы подготовить молодых людей из лучших родовитых и служилых семей для службы в рядах войск» [10, с. 40].  Никому из воспитанников «не дозволялось жить вне корпуса, получать жалование и столовые деньги» [5, с. 40] (то есть жить бесконтрольно в своих домах). В образовательных учреждениях России нумерация классов иногда шла в порядке обратном нашему обычному. В данном случае 4 класс мы бы назвали первым. Так как в корпус поступали дети с разным уровнем подготовки, прохождение программы каждого класса могло в конкретном случае занимать или 1, или 2 года. То есть продолжительность обучения была индивидуальной и могла колебаться в широких пределах от 3-4 до 8 лет.

По штату того времени в Корпусе обучались 100 пажей и 16 камер-пажей. В последние зачислялись некоторые ученики старших классов в качестве знака отличия по результатам промежуточных экзаменов. Звание камер-пажа жаловалось именным указом придворной конторы. Это было не просто моральное поощрение: простые пажи выпускались с офицерским чином в армию, камер-пажи – в гвардию.

Высшим  начальником (главноуправляющим) корпуса был в описываемое время генерал-майор Клингер, а директором генерал-майор Андрей Григорьевич Гогель, которого после его смерти в октябре 1805 г. сменил родной брат полковник (позднее генарал-майор) Иван Григорьевич Гогель [5, 40]. Размещался Корпус на Фонтанке, в так называемом доме Неплюева. В 1810 г. пажи переедут во дворец гр. Воронцова, позднее в доме Неплюева разместится Училище правоведения, которому мы обязаны не только многими знаменитыми выпускниками, но и бессмертной песенкой про Чижика-Пыжика. («чижик-пыжик» - прозвище юных правоведов). Но про пажей, живших тогда в доме на Фонтанке, никто легкомысленных песенок не сочинял. Молодые люди были очень серьёзны, относились к учёбе сверхответственно. «Большая часть пажей учились отлично-прилежно. Очень немного было ленивых или тупых, которых между товарищами называли «чёрненькими» [9, с.17] …Сильно было чувство честолюбия. Никто из нас не хотел выпускаться из корпуса с чином прапорщика. Это соревнование имело для нас огромную пользу [9, с.18]. Фёдору вторит другой мемуарист: «Нравственное настроение пажей было особенно замечательно.  Они сами более своего начальства заботились, чтобы между ними не допускалось никого, на кого могла бы падать хотя бы тень подозрения в каком-нибудь неблаговидном поступке [5, с. 46].

Зв годы обучения в Пажеском корпусе молодые люди изучали ряд общеобразовательных предметов: Закон божий и Катехизис, русский, французский и немецкий языки, историю, географию, рисование. За физическое развитие отвечали верховая езда, фехтование, танцы, строевые занятия. Преподавались и военные предметы: полевая и долговременная фортификация, артиллерия, геометрия, алгебра, тригонометрия, физика, статика и механика [10, с. 42].

Вопрос, каким было качество преподавания этого довольно разнообразного набора учебных дисциплин, не так прост. Фёдор говорит о нём в превосходных степенях: «Пажеский корпус был в то время лучшим учебным заведением в Петербурге. Преподаватели все пользовались особенною репутациею в учёном мире» [9, с.16]. Даже в неразвитой с методической точки зрения системе обучения Фёдор Яковлевич находит преимущества: «Так как тогда не было никаких программ, ни печатных курсов (кроме курса математики Войцеховского), ни литографированных записок, то каждый учитель читал нам свой предмет, не стесняясь ничем и развивал свободно наши умы» [9, с.16].

Уроки по всем предметам проходили следующим образом: учитель читал лекцию, а учащиеся «сами, со слов учителя, составляли записки», далее конспекты сдавались на проверку и исправлялись учителем, после чего становились учебным пособием. «Таким образом каждый преподаватель уяснял нам свой предмет с той точки зрения, как сам его понимал, с полным развитием своих собственных идей, а не по чужому толку обязательных курсов. Слушатели должны были внимательно следить за преподаванием, чтобы понять смысл излагаемого, для составления собственных записок. От этого всё изучаемое оставалось твёрже в памяти» [9, с.16].

В книге «Материалы для истории Пажеского корпуса» приведено свидетельство, рисующее иную картину. Автор воспоминаний, чьё имя не приводится, учился всего несколькими годами позже Мирковичей, и считал, что «…науки преподавались без системы, поверхностно и отрывочно… Несколько задач Войцеховского и формулы дифференциалов и интегралов, выученные на память, составляли высшую математику. Профессор Бутырский учил русской словесности и упражнял нас в хриях и других риторических фигурах. У камер-пажей в первом классе читалась даже политическая экономия морским чиновником эмигрантом Тибо на французском языке. Чиновник горного ведомства Вольгсмут читал физику, но без системы, и не умея придать ей никакого интереса» [5, с.46]. Приводится и довольно хлёсткая характеристика начальников и воспитателей. О начальнике корпуса Клингере сказано, что это был человек «желчный, сухой, угрюмый», и что в свободное от руководства корпусом время он писал философские романы на немецком языке. Директор Генерал-майор Гогель, профессиональный артиллерист «больше интересовался пушками-единорогами»; «инспектор классов, полковник Оде-де-Сион, французский эмигрант, был в то же время великим мастером одной из масонских лож… Один наш гофмейстер, полковник Клингенберг, был нам близок и жил нашей жизнью. Пажи любили, уважали и боялись его, но круг его деятельности был ограничен наблюдением за порядком и приготовлением пажей к военной службе».

Нам спустя два века трудно сказать, кто прав: критичный аноним или благодушный Фёдор? А может объективная картина, как это часто бывает, ускользает от любого конкретного свидетеля и может быть выяснена только в совокупности разных свидетельств? Так или иначе, образование, которое получали пажи, было лучше, чем отсутствие образования вообще (вариант «Митрофанушка») или только ограниченное домашнее образование (вариант «Онегин»).

Обучение в Пажеском корпусе вносило ещё один важный вклад в социализацию молодых дворян. С занятиями в классах пажи и камер-пажи совмещали придворную службу. Фёдор описывает время после пожалования его в 1807 г. в камер-пажи. Мы знаем, что и Александр Яковлевич был отмечен этим званием. Это мог быть последний или предпоследний год обучения, так как Фёдор упоминает, что в камер-пажах служили год или два.

Ф.Я. Миркович в качестве камер-пажа был закреплён за вдовствующей императрицей Марией Фёдоровной. Когда подходила очередь идти во дворец, камер-пажи «после утренних классов причёсывались, пудрились и одевались в виц-мундир из зеленого сукна… белые оленьи панталоны, ботфорты, шпагу и треугольную шляпу.  В 12 часов они отправлялись на дежурство во дворец, где возле камердинерской ожидали выезда императрицы для сопровождения ея величества верхом возле кареты» [9, с.17]. Наиболее интересна с нашей точки зрения служба пажей на ежедневных обедах. «Присутствующие на них лица представляли собой остатки двора Екатерины II и разговоры их были замечательны. Речь шла то о заграничных вояжах, то о политических новостях, или об известиях из внутренних областей России, то об учёных или литературных предметах, а иногда рассказывались и анекдоты. Говорили всегда отличным французским языком. Замечательнейшие из рассказчиков были: герцог Ришелье, граф Александр Сергеевич Строганов, кн. Кочубей, гр. Николай Петрович Румянцев, Александр Львов, Нарышкин, граф Ланжерон. Приезжавшие в столицу генерал-губернаторы, корпусные командиры и знатные иностранцы тоже приглашались к столу. Стоя за стулом императрицы, мы с жадностью вслушивались в их разговоры, которые знакомили нас с кругом высшего общества и служили нам огромною пользою для перехода со школьной скамьи в большой свет» [9, с.18].  Думаю, разговоры царедворцев вполне можно считать за отдельный школьный предмет, причём из числа важнейших. Кто такие пажи? – фактически прислуга, которую и замечать не принято. А эта прислуга слушает, развесив уши, и впитывает как губка.

Пока двор пребывал в столице, камер-пажи дежурили два раза в неделю. С весны до глубокой осени Мария Фёдоровна жила в Павловске или Гатчине. Тогда дежурили неделями через три на четвёртую. Загородная придворная жизнь, конечно, привлекала молодых людей 17-19 лет. «…Праздники, прогулки, театры, танцы и волокитство кружили нам головы», - признаёт Федор Яковлевич, но, замечает он далее, «по миновании дежурной недели (похожей на постоянную Масленицу), мы, возвратившись в корпус, предавались учению с полным самоотвержением и проводили иногда ночи за книгами и тетрадями» [9, c. 18].

Честолюбивый юноша Фёдор Миркович непременно хотел выйти из Корпуса с высшим из возможных званий – поручика (а гвардейский поручик равен, между прочим, армейскому майору). Для этого надо было стать лучшим в своём классе. Однако в 1808 г. это не удалось. Хотя ему уже было 19 лет, Фёдор принимает решение остаться в классе ещё на один год. Однако к своему разочарованию в 1809 он стал в науках вторым, и вынужден был довольствоваться при выпуске чином подпоручика. А вот младший брат Александр сумел взять планку в 1810. Причем А.Я. Миркович стал последним из камер-пажей который воспользовался данной льготой, со следующего 1811 г., из корпуса можно было выйти только прапорщиком или подпоручиком.

Хорошо или плохо было поставлено преподавание в Пажеском корпусе, братья Мирковичи, были там на хорошем счету – что доказывает и пожалование в камер-пажи, и положение в рейтинге своего класса – второе у Фёдора и первое у Александра.

В 1809 г. Фёдор Яковлевич выбрал для прохождения военной службы лейб-гвардии конный полк. Через год к нему присоединился Александр Яковлевич. Так в одном полку, в одном эскадроне Миркович 1-й и Миркович 2-й (так было принято нумеровать братьев-сослуживцев в русской императорской армии) [11], встретят грядущие битвы Отечественной войны и заграничных походов.

III

Уровень образованности российского общества, как и подавляющее большинство современников, оценивался Федором Яковлевичем очень низко. На этом фоне своё образование он считал качественным и достойным.

До времени Екатерины Великой полагал он «невежество и грубость нравов оставались в неподвижном состоянии».

Екатерина II «…при восшествии своём на престол нашла дворянство в том виде, как оно представлено фон-Визеном в «Недоросле». Женщины не знали грамоты, дети вырастали на попечении холопей. Никто ничего не читал, да и книг, кроме церковных и букварей, никаких почти не было. Помещики, проживающие в своих деревнях, проводили время в праздности, занимались только псовою охотою, пьянством и развратом. Один только небольшой круг дворян, бывших при дворе и проживавших в столице, имел наружную образованность, приобретённую в заграничных поездках… Духовенство было в равном невежестве… кроме обрядных служб ничего не знало… сельские священники… на праздниках пили и плясали со своими прихожанами» [9, с.21]. Перемены, заложенные Екатериной, по его мнению, стали заметны во времена Павла и ещё более, Александра, то есть во время жизни поколения, к которому сам он и принадлежал: «Дворянство начало учиться, а воинскому сословию внушалось чувство чести».  Любопытно, как оставивший школьную скамью Фёдор Яковлевич присматривается к обществу гвардейских офицеров, составлявших сливки армии. «…Только в двух полках, Преображенском и Семёновском, было тогда приличное общество офицеров, состоящее наполовину из пажей (т.е. однокашников по Пажескому корпусу). Общество офицеров остальных полков было менее, чем посредственное, так что в общественном мнении армейские артиллерийские офицеры стояли выше гвардейской пехоты. В кавалерии отличались обществом офицеров только кавалергарды и лейб-гусары, куда поступала вся знатная и богатая молодежь. Кроме упомянутых 4 полков, офицерский состав представлял сборище молодых людей мало образованных и чуждых столичных обществ. От них требовалось только, чтобы они были исправными фронтовыми офицерами» [9, c. 19]. То есть темпы того, как «дворянство училось», а военные «проникались чувством чести», были, мягко говоря, не высокими. 

Обратим внимание, что именно образование и «светскость» выступает у Фёдора важнейшей социальной характеристикой, а не, например, происхождение, материальное благосостояние или служебное положение. Именно полученное образование позволяло Мирковичам отнести себя к тонкому ещё слою людей, для которых мало «быть исправными фронтовыми офицерами». В данном случае «фронтовой офицер» — это не прошедший через сражения ветеран, а служака, блистающий во «фрунте» полка, то есть искусно марширующий и знающий красивые перестроения на плац-парадах.

В первый год службы, пока брат Александр доучивался в Корпусе, Фёдор делил комнату с двумя офицерами.  «Оба они были честные и благородные люди, но весьма бедные и без научного образования», - сетует Фёдор Яковлевич. Товарищи были «фронтовиками» уже в нашем смысле слова – прошли походы 1805 и 1806 г.г. Верный себе внимательный Миркович «…прислушивался к рассказам обо всех подробностях этих походов, - и тут же замечает. -  Другого сюжета для разговоров с ними быть не могло: они кроме полковых приказов ничего не читали и в свет не выезжали» [9, c.23]. Сам молодой Фёдор Яковлевич, тоже «выезжать в свет не был охотник» зато уже тогда был страстным театралом.  «Я имел абонированное кресло (во французском театре столицы. Д.К.) за 3 руб. ассигнациями. Труппа французских актеров была превосходная, она не уступала парижской, как утверждали знатоки. Репертуар состоял из лучших произведений Корнеля, Расина, Мольера, Вольтера и др. Представляли и водевили, но совершенно приличные» [9, c. 24]. Мы имеем редкую возможность оценить круг чтения свежеиспеченного офицера. Выздоравливая после тяжелого ранения, полученного на Бородинском поле, Миркович много читает, и на протяжении нескольких месяцев заносит свои впечатления в дневник [1, c. 43-70]. Из него мы узнаем, что, как и положено поклоннику французского театра, выше всего он ценит французскую классическую драму. Пьесы Фёдор Яковлевич читаем с упоением и не жалеет похвал, например, своему любимому Расину: «Всё утро читал «Митридата». Что за красноречие, что за прелесть слога, какая грация и чистота стихов, какое искусство и простота! – Фёдор Яковлевич пребывал в таком восторге, что просто не мог остановить перо. – Слог правильный, лёгкий. Как Расин умеет пользоваться всякими обстоятельствами, чтобы оживить диалог. Все его стихи – верх совершенства, гармонии, вкуса и изящества. Слог его точен, красноречив, черты верны, характеры действующих лиц изображены в их речах» [9, с. 81]. Мы понимаем, как тяжело иногда дышалось ему и таким как он в окружении  достойных людей, которые «кроме полковых приказов ничего не читали».

В дневнике Фёдор Яковлевич упоминает и другие произведения Расина; он читает комментарии Жофруа к его пьесам, а также драматические произведения Лагарпа, Пикара. Из русской литературы автор дневника признается в любви к поэзии Дмитриева, Хераскова. У последнего он читает не только стихи, но и крупные эпические произведения «Россиаду», «Полидора», Кадма и Психею». Хераскова сейчас никто добровольно не откроет, его в последний раз вообще издавали в 1895 г., а в те времена он считался автором «номер один» (Даже для отчаянных модернистов -  «номером два», после Н.М. Карамзина). «Россиада» (эпос о взятии Казани Иваном Грозным) начинается так:

Пою от варваров Россию свобожденну,
Попранну власть татар и гордость низложенну;
Движенье древних сил, труды, кроваву брань,
России торжество, разрушенну Казань.

И так 12 песен, 10 тысяч стихов. Как говорится, в 18 веке умели в литературу. Но Мирковичу нравилось - не то, что новомодные романы. Знакомый «…прислал мне «Пальмиру», роман, - пишет Миркович в дневнике. – Я хотел было от него отказаться, но, умирая от скуки, решился приняться за него, не смотря на моё отвращение к романам» [9, с. 78]. Три дня спустя: «Я кончил «Пальмиру» и отправил её к г. Приклонскому, который в обмен доставил мне несколько русских театральных пьес. Какая жалкая вещь – роман и как нелепо чтение романов. Ничто в них не питает ум, ещё менее воображение. Заранее угадываешь, что случится и редко возбуждается интерес. Тем не менее – это любимое чтение женщин; театральные пьесы, которые я получил, были более занимательны» [9, с.78]. Кстати, именно в это время должна была родиться уже пушкинская Татьяна, которой, прямо по Мирковичу, «рано нравились романы», и которой они «заменяли всё». Настоящие мужчины, как мы видели, ещё добровольно читали «Россиаду».

Литературные вкусы Фёдора Яковлевича сформированы и пропитаны классицизмом. Отсюда и отношение к поэзии, как к высшему из возможных способов организации литературного текста, и увлечённость театральной драмой. Этот же эстетический идеал заставляет пренебрежительно отнестись к крупным прозаическим формам. Не будем входить в рассуждение, являлся ли он уже архаикой в 1812 г. или ещё нет. Оценивая  личность как плод образования и воспитания, нам достаточно констатировать, что эстетический идеал  был сформирован. Ф.Я. Миркович хотел быть и в результате стал «исправным фронтовым офицером», но был уже не только им.

Мирковичи храбро сражались в наполеоновских войнах. Получали ордена и иные награды. Фёдор, как уже упоминалось, был тяжело ранен на Бородинском поле. После завершения армейской карьеры и многолетней отставки оба брата затем вернутся на службу, теперь гражданскую. Фёдор Яковлевич станет заместителем председателем Дивана (правительства) Молдавии после присоединения княжества в 1828 г., затем Гродненским, Минским и Виленским генерал-губернатором, сенатором, генералом от инфантерии. Алесандр Яковлевич - чиновником по особым поручениям при петербургском генерал-губернаторе, служащим комиссариата военного министерства. Выйдет в отставку генерал-майором. То есть полученное в молодости образование позволило Мирковичам успешно выполнять ответственные поручения и занимать важные административные должности.

В суждении о людях, как было продемонстрировано на примерах, которые легко можно умножить, образованность и неразрывно связанная с ней манера поведения, играли совершенно исключительную, даже определяющую роль. Именно здесь проходила одна из важных граница, по которой наш герой определял «свой круг». Это ни что иное, как взгляд предтечи нового формирующегося общественного слоя – интеллигенции, уникального русского социокультурного явления, которое не впишется в традиционные сословные рамки. В интеллигентности братьев Мирковичей ещё нет многих типичных черт середины – второй половины века, всё-таки это люди, родившиеся в 18 столетии. Нет ни особого отношения к народным массам, ни комплекса в отношении власти, ни специфического набора нравственных максим. Пока мы видим только одно – основополагающую роль образования, которое как бы определяет человека – пока еще в границе своего сословия, а затем, в будущем, поверх сословных границ. Вспомним, что изначально, пересаживая латинский термин «интеллигенция» на русскую почву, его автор, малоизвестный ныне писатель П.Д. Бобарыкин так и писал : «Под интеллигенцией надо разуметь высший образованный слой общества, как в настоящую минуту, так и ранее, на всём протяжении ХIХ в. и даже в последней трети ХVIII в.». В русских условиях более-менее систематическое образование по факту обозначало разрыв с любой изначальной средой. Поэтому лейб-гвардейцу Мирковичу мало встретить на службе дворянина, офицера. Для приличного общества нужны-таки «бывшие пажи». Точно также будут осознавать свою отделённость выучившиеся в университетах поповичи, ставшие инженерами дети купцов и мещан. В Мирковичах и им подобных можно видеть первое поколение тех, кто уже в следующую историческую эпоху осознает свое единство и примет имя русского интеллигента.

Корочкин Дмитрий Иванович,

МБУК «Одоев – город музей», научный сотрудник

Список литературы:

1. «1812 г. Дневник Ф.Я. Мирковича». «Русский архив 1888», кн. 1. М., «Университетская типография», 1888 г.
2. Гёц Ш. «Путь Давида (Марата) де Будри: от частного воспитателя до преподавателя Царскосельского лицея» // «Французский ежегодник» 2011: «Франкоязычные гувернеры в Европе XVII–XIX вв.». М., 2011 г.
3. Лотман Ю.М. «Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Л., «Просвещение», 1983 г.
4. Лотман Ю.М. «Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (18-нач. 19 века)» С-П, «Искусство – СПБ», 1994 г.
5. «Материалы для истории пажеского, его императорского величества корпуса 1711 – 1875». Киев, 1876 г.
6. Милюков П.Н. «Очерки по истории русской культуры» в 3 т. Т 2, ч 2 «Искусство. Школа. Просвещение». М. «Прогресс-культура», 1994 г.
7. Пушкин А.С. «Полное Собрание сочинений» Т I-XVI. М., Изд. АН СССР 1937—1949.
8. Толстой Л.Н. «Полное собрание сочинений в 90 томах». М. «Художественная литература», 1935-1958. Т2 стр. 173
9. «Федор Яковлевич Миркович 1789-1866. Его жизнеописание, составленное по собственнымзапискам, воспоминаниям близких людей и подлинным документам». С-П., Военная типография, 1889 г.
10. Хазин О.А., Григорьев А.Б (авторы составители) «Пажеский его императорского величества корпус». М. «Интербук-бизнес», 2004
11. «История лейб-гвардии конного полка 1731-1848, составлена полковым адъютантом лейб-гвардии конного полка флигель-адъютантом ротмистром Аненковым». С.-П. Типография Императорской Академии наук, 1849 г.